Писатели Серебряного века, в отличие от Золотого, представляются мне юношами. Даже те, кто прожил долго. Ничего с этим не могу поделать — думая, скажем, о Георгии Иванове или Михаиле Кузмине, Андрее Белом, Иване Бунине, я вижу юношей. Даже Федор Сологуб — этакий крепыш-увалень с детскими глазами. Единственный, пожалуй, взрослый среди них — Брюсов, 145 лет со дня рождения которого исполнилось сегодня.
Может быть, потому, что в первый раз я увидел его лицо на почтовой марке таким: с густыми бровями, седой бородкой, строгим взглядом… По сути, он действительно всю жизнь являлся вожаком. Вышел из той ватаги, которую называли русскими декадентами. «Ватага декадентов» — это вроде бы оксюморон, но русские декаденты ломились в литературу так шумно и настойчиво, что декларируемая ими упадочность превращалась в мощнейший заряд энергии, передавшийся и следующим поколениям. Футуристы, акмеисты, имажинисты пользовались брешью, пробитой декадентами.
Брюсов был среди них, кажется, самым младшим и самым громким — но и в уличных ватагах роль задир, как правило, играют младшаки. По словам Бунина, студент Брюсов отвергал «всё старое» и приветствовал «всё новое», предлагал сжечь старые книги, о нем, Бунине, отзывался так — «хотя и не символист, но все-таки настоящий поэт»…
Желчному Бунину времен эмиграции можно не верить, но то, что молодой Валерий Яковлевич был радикалом, сомнений нет. Этот радикализм, видимо, подвиг его на создание своего литературного течения — русского символизма.
Старшие соратники-декаденты, жившие в основном в Петербурге, восприняли шаг младшака-москвича, притом не дворянина, а из купцов, как наглость. Позже «декадентская мадонна» Зинаида Гиппиус утверждала: «Конечно, не Брюсов создал новые течения в литературе. Они создались сами, естественно».
Нет, у русского символизма есть конкретный создатель — Брюсов. Он соткал его практически в одиночку. Прописал и теорию, наполнил эту теорию практикой. Он много переводил, особенно «сюзерена» Поля Верлена. В Москве близких по духу были единицы, и Брюсову приходилось придумывать себе псевдонимы — В. Даров, А. Бронин, К. Созонтов, З. Фукс, еще множество, чтобы разнообразить страничку с содержанием альманаха «Русские символисты». В первом же выпуске в коротеньком тексте «От издателя» Брюсов щелкнул по носу декадентов: «Считаю нужным напомнить, что язык декадентов, странные, необыкновенные тропы и фигуры, вовсе не составляет необходимого элемента в символизме. Правда, символизм и декадентство часто сливаются, но этого может и не быть. Цель символизма — рядом сопоставленных образов как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение».
В числе если и не символистов, то попутчиков находился и Бунин. Причем тогда Иван Алексеевич этому не противился, а с радостью откликнулся на предложение Брюсова издать книжку стихов под названием «Листопад» в его символистском «Скорпионе» и получил за нее Пушкинскую премию.
К Брюсову тянулись молодые, его слушали, у него мечтали издаться, от него ждали рецензий. Но, повзрослев, почти все ученики бежали прочь. Он разочаровывал их или становился объектом насмешек. «Брюсов не маг, а математик», — сделал открытие 25-летний Александр Блок.
Да, Брюсов был математиком и в прямом смысле — любил на досуге решать задачки, и в переносном — стихотворения он скорее не сочинял, а высчитывал. В его наследии нет хитов, за исключением разве что программного моностиха «О закрой свои бледные ноги». Многое напоминает графоманию, но есть и озарения. Например, такое тоже, впрочем, не раз высмеянное и спародированное. Называется смело — «Творчество», написано в 22 года: «Тень несозданных созданий / Колыхается во сне, / Словно лопасти латаний / На эмалевой стене./ Фиолетовые руки /На эмалевой стене / Полусонно чертят звуки / В звонко-звучной тишине./ И прозрачные киоски /В звонко-звучной тишине / Вырастают, словно блестки, / При лазоревой луне. / Всходит месяц обнаженный / При лазоревой луне.../ Звуки реют полусонно, / Звуки ластятся ко мне. / Тайны созданных созданий / С лаской ластятся ко мне, / И трепещет тень латаний / На эмалевой стене».
…Уходили одни ученики, приходили другие. Хотя с начала 1910-х Брюсов уже очень редко говорил про символизм, постепенно переходя к принятию «традиционных ценностей». Он много писал о Пушкине. Причем писал интересно, до сих пор необычно. Кстати, собрание сочинений Брюсова меня притягивает много лет. Время от времени беру в руки то один том, то другой и зачитываюсь. Это странный автор. Почти всегда на грани фола, но именно на грани. Что-то в нем есть притягательное, иное.
Он, ныне полузабытый, — очень заразителен. Если им увлечешься, начнешь подражать, потянет жить, как его герои. Но потом придешь к выводу, что это морок, опасная и жестокая игра.
В 1917-м, еще до Октября, Брюсов вдруг стал союзником Максима Горького, а социалистическую революцию принял с радостью и взялся за создание советской литературы. Искал талантливую молодежь, занимал одновременно несколько важных должностей, вел литературные вечера (на одном из них защищал есенинскую строчку из «Сорокоуста» «Не хотите ль пососать у мерина?» от негодующих слушателей), создал Высший литературно-художественный институт — прообраз знаменитого Литинстута.
Брюсов успел поэтически оплакать Ленина и умер осенью 1924-го, в 50 лет. Его мало читают теперь. Редко вспоминают. Может быть, свой талант — невеликий, но мощный — он растратил на организационную деятельность. В молодости на создание русского символизма, в зрелости — советской литературы. Но такие фигуры необходимы. Они двигают литературу, не дают ей окостенеть, обрасти ракушками, занестись песком. А заглянуть в книги Брюсова стоит.
